Конечно же отказавший себе в рациональности мир не мог стать лучше. Он стал хуже. Не сразу. Сначала даже был некий позитивный всплеск. Циклопическое государство Александра Македонского, ни с чем не сравнимая мощь имперского Рима, вот это вот всё… Но очень быстро стало ясно, что приличный человек оказывается на месте самодержца далеко не всегда. Хуже того, приличный человек на месте самодержца практически никогда не оказывается.

Да и с миром дела обстояли не лучше. Мир, к пониманию которого больше не прилагались усилия, перестал наращивать свои удобство и разнообразие. Он окостенел, засалился, потонул в традиции. Жить стало сначала скучно, потом тошно, потом опасно, а потом почти что невозможно.

В предыдущей главе я потратил много пространства текста на демонстрацию логики, которая приводит обитателя худо-бедно рационального и демократического общества к предпочтению мистики и самовластия. Я так поступил потому, что мне кажется, что это дело понятно далеко не всем. А вот преимущества логики над мистикой и демократии над самодержавием куда как более интуитивны. По крайней мере в наше время. Потому и растолковывать их подробно смысла нет.

Просто отметим, что, как только мир окончательно стал мистичным, монархичным, чувственным и тёмным сразу же включился другой счетчик. То есть в мире начала копиться усталость от мистогогии с автократией.

Можно сказать, что стрела развития цивилизации повернулась в тот момент на сто-восемьдесят градусов. Всё выглядит так, словно после того, как мир окончательно сделался мистическим, цивилизация вдруг устремилась к рациональности и к её блудливой дочери, демократии.

Интересно, что если в период демократической античности жажда mythos и tenebris копилась преимущественно в виде общественных настроений, то в средние века накопление жажды рациональности осуществлялось в виде совершенно материальных объектов.

В гуще торжества сырой воли и закона базирующегося на эмоциональном аргументе работают Леонардо Пизанский и Роджер Бэкон, принимаются Хартия Вольностей и Statute of York. Строятся новые типы кораблей и крепостей. Изобретаются станки и оружие. То бишь разочарование во всём мистическом накапливается в виде конкретных знаний и материальных объектов.

Это накопление продолжается вплоть до Эпохи Возрождения, когда общество вдруг снова охватывает холодное, рассудочное пламя веры в рациональные возможности человека. То есть в Эпоху Возрождения в Европе происходит нечто по всей видимости схожее с тем что происходило в середине первого тысячелетия до нашей эры в Средиземноморье.

Эпоха Возрождения на две тысячи лет ближе к нам, нежели эпоха становления полисной Эллады, однако произошедшее в ней “самовозгорание рациональности” выглядит не менее загадочным. Можно предположить, что просто скопилась некоторая критическая масса математических трактатов и навигационных приборов, хорошей живописи и списков Аристотеля, алхимиков и мушкетов, стеклодувов и каменщиков.

Можно предположить, что пламя разожгли великие географические открытия. Что хлынувшие из-за моря деньги подточили осоловелую незыблемость аристократии. Можно ещё много разного предположить.

Мне, в частности, очень нравится версия Йохана Хёйзинги. Он высказал соображение, что Эпоха Возрождения началась просто, как заурядная мода. Что некоторая группа обеспеченных тогдашних “хипстеров” вдруг завела промеж себя моду на выспренние рассуждения в античном духе о натурфилософии, феях и всём таком. А через пару лет мода на всякое античное, на вольнодумство и на “тайные знания”, на прямую геометрическую живописную перспективу и на рациональное мышление, как таковое захлестнула весь западный мир.

Однако, чтобы не произошло в тот момент, Эпоха Возрождения - это период следующей “смены полюсов души”. В эту эпоху мир снова встал на рельсы рационального и демократического развития, и снова включился тот древний, античный счётчик, который считает усталость человека от рациональности и ее производного, демократии.